Почему же эта старая русская песня про Китай способна так нравиться? Мне, по крайней мере, понравилась с первого раза… И непохоже, что когда-либо разонравится. Чем же она так сильна и необыкновенна?

Первая строчка, которая служит и названием песни, и рефреном для трех из ее четырех куплетов, кажется даже вызывающе тупой, почти тавтологией, провокацией. Но ведь если так очевидно, что Китай — большая страна, то почему же так мало известных песен о ней на языках помимо китайского? На общем фоне где-то удивляет, что вообще существует такая песня, как «Большая страна Китай». На любом некитайском языке. Неважно, что Китай — сосед России. Уже давно между этими двумя странами и народами столько общих интересов, связей и возможностей замечать друг друга. Может быть, писались по вдохновению или заказу какие-то песни подобной тематики на русском. Может быть, существует масса замечательных песен на китайском о России. Но для того, чтобы русская песня о Китае получилась действительно чудной и жила долгой, богатой жизнью, нужна особая алхимия условий, гениальности и благосклонности муз.
Существует множество вариантов текста песни «Большай страна Китай». Тот вариант, который я больше всего люблю, которому остаюсь верным и на который буду ссылаться здесь, я впервые услышал в большой стране Америке. Без аккомпанемента. Просто странным образом песня вспомнилась поэту, узнавшему ее в середине шестидесятых. Сам поэт познакомился с этой песней, вместе с подобными другими, когда сопровождал ленконцертовскую артистку на гастроли в Москве. Как рассказывал поэт, поздней ночью артистка и врач-криминалист, знаток и любитель песен, обменялись массой песен в камерных условиях. Пелось о животрепещущих вещах, но весело и без надрыва. Взаимно обогатились. Так оно и делалось. В результате того вечера обогатился также и поэт, а вслед за ним и я.
Недавно, попав по делам ненадолго в Голливуд, я обнаружил, что в первый вечер выходить не хочу, а хочу сидеть в номере мотеля с гитарой и «лабать», как сказано в песне, «Большую страну Китай». Правда, не только лабать, а еще и думать о таинственной мощи песни, об ее анатомии и духе. И дальше точить перевод. Перевод такой прекрасной песни должен, понятно, обязательно вложиться в мелодию оригинала, чтобы петься и переживаться аутентично. Способность русской «Большой страны Китай» перейти еще одну культурно-языковую границу — дополнительное свидетельство прочной добротности песни.

…Плантации там и тут,
Растет там ароматный чай,
Всюду сады цветут.

Во многом, чаще всего, песни возникают и существуют полней всего в контексте определённых народов. Экзотика порой может выглядеть натяжкой. Интернационализм — требовательная штука. Да, есть много переводов китайской поэзии на русский, как и на множество других языков мира. В целом есть большая доля китайщины во многих культурах мира — не говоря о стандартном промышленном уровне адаптированного к мировым материальным потребностям Китая. Но как-то такие внедрения приносят относительно мало собственно певческого вдохновения Китаем. Восхищение Китаем бывает рафинированным, умозрительным… Такие качества не обязательно порождают хорошие или вообще какие-либо песни. Уж если экзотике быть в сильной песне, то эта экзотика, как правило, плод чистого воображения — как в битловском «Саду осьминога» («Octopus’s Garden») — или более легкого порядка — такого, как в «Я люблю Париж» («I Love Paris») Кола Портера. Бывают и мировые хиты с воображаемым материалом на основе сугубо исторических сюжетов — «Коричневый сахар» («Brown Sugar,» The Rolling Stones), скажем, или «В ту ночь, когда прогнали старого Дикси» («The Night They Drove Old Dixie Down,» The Band). А Китай — не только реальный и совершенно не придуманный. Он сложный, огромный, весомый и физически, исторически и психологически отдаленный от Запада. Даже явления сближения, вплоть до колониальных оккупаций, кажется, сближают очень условно, шатко, непостоянно. Некитайцу, пожалуй, труднее установить с Китаем близкие отношения, чем нефранцузу с Парижем. Для зарождения сильной песни нужна непосредствованность личного отношения автора к материалу. Кажется, что непосредствованным отношение к Китаю бывает больше всего у китайцев. Вне Китая по отношению к Китаю бывает, в хороших случаях, то уважительная дистанция, то пристальный исследовательский интерес — и это тоже необходимо для того, чтобы суть одной страны открылась жителю другой. Но хорошая некитайская песня о Китае — даже большая редкость, чем хорошее некитайское исследование о Китае.
Песня «Большая страна Китай» существует уже десятки лет и до сих пор производит впечатление непревзойденной свежести и актуальности, первенства своего рода. Она заслуживает быть признанной мировым шедевром!

Всюду сады бананы,
Белый душистый рис.
Там же растут лианы — Алёха!
Там же цветет маис…

В песне «Большая страна Китай» вдруг открывается живой певческий вид на сам Китай. Подлинность каким-то образом узнается. Убеждает, в частности, пестро-бытовой язык, в котором передаются и вкрапления наиболее экзотического материала. Герою песни нет нужды пользоваться специальным знанием синологии. Он не вдумывается, не вживается в Китай. Он ничего не придумывает — воображение не нужно. Он понимает, что достаточно впечатления производят самые простые наблюдения при введении в реальный Китай — дальше было бы уже чересчур, уже не введение, а самозванный, беспочвенный мастер-класс и кощунство — другое, чем грубые выдумки. В любом случае Китай — настолько большая страна, что масштаб лучше всего передается тем, что даже человек из такой большой страны, как Россия, предпочитает ограничиться простыми наблюдениями, почти что примитивными штампами. Герой просто описывает те впечатления, для которых считает уместным найти слова. Он человек немногословный… Но из потенциальных штампов как-то возникает ряд незабываемых миниатюр. Штампы облагораживаются настоящей поэтичностью, перестают быть штампами. Лаконичность оборачивается эталоном достоверности — словно герой знает, что большая страна скажет за себя больше, чем ему когда-либо захочется сказать о ней. Куда же большой Китай денется?

В синюю даль реки
Джонки ушли в тумане,
Бедные рыбаки,
Желтые, как бананы…

В песне сильное впечатление от Китая отнюдь не указывает на желание героя стать китайцем. Герой с Китаем не церемонится, не пытается быть объективным — что говорит больше о нем, чем о Китае, и позволяет слушателю делать необходимую корректировку в восприятии. Особенно в заключительном куплете песни герой дает понять, что китайская жизнь для него осталась бы чужеродной. Некоторые особенности кухни, более крайние, чем душистый рис, становятся последней каплей, «не для русских людей». Это нормально. Зачем посягать на чужое? Все равно не получится, да и не хочется… Но чужеродность не заставляет его потерять интерес к Китаю. Дело героя — не любить Китай, а воспевать и передавать именно масштаб китайских явлений, запеть о них одновременно и оду, и блюз. Китай — слишком большая страна, слишком интригующая, чтобы о ней стоило когда-либо вполне забыть.

…Мокрые сети они
Тянут по берегам…
В джонках живут они — Алёха!
И умирают там.

Слова, образы в песне повторяются. Разговорно-повествовательно и, казалось бы, не очень художественно. Но в литературе — тем более в песне — повторения способны усилить художественность, устанавливая мотивы. Повторения выявляют внутреннюю структурную основу песни и ее сообщений. Они здесь колдуют.

Большая страна Китай,
Планцации там не счесть!
Огромнейший порт Шанхай
У самого моря есть.

Единство песни «Китай» строится из «плантаций», «бананов» и, обязательно, «ароматного чая»… из всеобщего цветения и роста порой ценной растительности… из «джонок» и «Шанхая»… и, конечно же, из «Алёхи», на доверительном месте которого оказывается любой слушатель. Настойчивое, в меру навязчивое или одержимое повторение определенных слов облегчает восприятие остального содержания песни и дает неповторяющимся, порой жаргонным словам сиять еще ярче, как особым находкам автора для слушателя: скажем, «лианы», «маис», «гурьба», и, как апофеоз, в последнем куплете, «хиляют», «лабают», «трепак», «жратва» и т.д.
То же самое можно сказать о простоте структуры фраз, которая воспринимается как результат стремления к точности передачи фактов. На этом фоне сдержанные лирические перестановки слов дышат романтизмом и позволяют еще лучше угадать действительную пристрастность чувств героя к сюжету. Герой не разбрасывается на дешевую поэтичность, но он вполне поэт, когда тема требует подобных средств. Чувство меры — тоже необходимая для поэта квалификация. И есть впечатление, что герой — из тех, кто рождается поэтом и кто не отучен от поэзии жизнью. Наоборот: познав суровость жизни, возможно, в различных странах, помимо большого Китая, он ведает, что только и стоит петь от сердца. Одинаково о человеческих судьбах и о любой из десяти тысяч вещей в мире. Что бывает суть одно и то же. Спроси у бедных рыбаков. Спроси у кораблей, увозящих чай из большого Китая, развозящих его по большому земному шару…

Шанхай корабли встречает,
Приходят они гурьбой,
И ароматный чай — Алёха!
Они увезут с собой!

Чай оказывается неким стержнем всей песни — он появляется в трех из четырех куплетов. Чай, о котором поется, не назван «редким». Незатейливая «ароматность» уже возвышает его в бессменное образное определение, которое достаточно красноречиво говорит о том, насколько почитает его герой песни. В том числе этот чай может быть какого-то самого типичного сорта и качества, наряду с более изощренными вариантами. Но похоже, что ни для героя, ни для Алёхи не тонкости решают главное о чае. Они не избалованные эстеты. Чай — где-то успокоительно знакомое явление на тревожном фоне акульих плавников и супов из червей. Помимо этого, интерес героя достаточно возбужден уже простым фактом ароматности и, более того, тягой к чаю со стороны обладателей плантаций и кораблей, со стороны самих китайцев и всех, к кому корабли увозят товар. Понятно, что в любом случае речь идет о большом количестве местных и мировых расходов на чай. Может быть, герой желает с Алёхой разработать план захвата какой-то части заманчивого рынка. Может быть, эта мечта готова осуществиться в реальной, близкой перспективе. А может быть, в далекой или ни в какой. Может быть и герой, и Алёха сами находятся в Китае в тот момент, когда возникает песня. А может быть, обстоятельства забросили их куда-то на отшиб, где доступ к чашке чая или даже к кипятку кажется уже чем-то фантастическим. Слушатель этого не знает, что тоже усиливает загадочность песни, чувство подслушанного чужого сокровенного разговора непонятно где, где его впотьмах случайно могут принять за какого-то «Алёху».

Большая страна Китай,
Китайцы кругом хиляют.
Пьют ароматный чай.
Китайские песни лабают…

Характер языка песни помогает лучше представить себе образ личности ведущего повествование очевидца Китая. Его менталитет представляется все более приятно ограниченным по ходу песни. Умственная ограниченность в песне не тождественна слепоте. Наоборот, ограниченность героя служит сосредоточенности повествовательного и музыкального движения.
Мелодия придает особый, внушительный колорит повторениям в куплетах и заставляет остро и внимательно переживать изложение всего содержания со всеми его выворотами. Как стихи, так и структура мелодии блистательно следуют риторическим требованиям лиро-эпики. В каждом куплете выделяются завязка, развитие действия, кульминация, развязка. То же наблюдение можно сделать об отношении куплетов друг к другу. Лишних моментов в песне нет абсолютно. Наоборот, заменяя выпуклости языка, чаще всего именно мелодия играет решающую роль в передаче речевой нюансировки, позволяющей понять героя с полуслова. Повторения ненастойчивой ноты Си в третьей строчке каждого куплета нагоняют напряжение, ускоряют пульс. Когда к концу этих строчек мелодия спускается на тон и полутон, слушатель уже верит, что речь идет о чем-то из ряда вон и со скрытым внутренним содержанием. Сразу понятно, что «чай» в конце третьей строчки входит в такую особую категорию. На той же позиции и с той же нагрузкой и «рыбаки», и «Шанхай», и снова «чай» — опорные образы, которые получат наиболее глубокое развитие в песне. А кульминация мелодии — шестая строчка каждого куплета. Тут «рис» звучит с каким-то непредставимым доселе драматизмом. «По берегам» расширяется величественно. «Гурьбой» приходят корабли, и их шествие живо представляется. А «трепак» пляшет, как крутящиеся акулы и как вполне убедительный, удовлетворительный вариант текста. Хорошее описание странного китайского блюда! Завязки же — «маис», «умирают там», «увезут с собой» — отводят в межкуплетные размышления, вплоть до последней отмашки, на которой песня заканчивается.

Не так давно я узнал, что у текста есть источник во вступительной части поэмы двадцатых годов советского поэта Джека Алтаузена. Скорей всего, мало кто из тех, кто пел и любил эту песню — тем более в том варианте, который больше всего люблю я, догадывался об этом происхождении или, зная о нем, придавал этому особое значение. Алтаузен и жил, и работал мальчиком в Китае, в частности в Шанхае. Этим, возможно, отчасти объясняется впечатление достоверности и профессиональной отшлифованности лирического текста. Но в оригинале Алтаузена есть ряд отличий от песни «Большая страна Китай». Песня, прямо наложенная на текст Алтаузена, вряд ли могла бы стать таким хитом, таким явным шедевром. У советского поэта — не песня, а поэма про китайчонка Лана. Стихи поэмы, связанные с конкретной личностью и сюжетом, наряду с более традиционно выраженной симпатией к угнетенному империалистами народу, показывают талантливость и тонкость автора: «Уйдут корабли в туман/Растают,/Как лунный свет,/И китайчонок Лан/Им будет глядеть вослед» — но оставляют материал менее гибким и удобоносимым, чем он, слава Богу, стал. К тому же у Алтаузена нет Алёхи! Да, нету Алёхи и у многих других анонимных вариантов текста. Но главное, понадобился именно народный промысел для того, чтобы колеса закрутились в сторону создания безотносительного хита. Кажется, Алтаузен, погибший во время Великой Отечественной войны, должен был бы радоваться судьбе своих стихов. Даже будучи для многих анонимным, он остается автором многих замечательных мест, сохраняющихся в песне. А сколько наберется людей, вступивших в соавторство и сопереживание с ним! Песня «Большая страна Китай» проходит плавильный котел времени и обстоятельств, превосходящих личность и намерения одного отдельного автора. Этот «Китай» успел и посидеть в Магадане. И отсидеть, и бежать оттуда, и вообще не уйти. Пожалуй, этот «Китай» сидел бы столь же успешно в Алькатрасе или Соледаде. Этим «Китаем» успели быть бесчисленные городские квартиры, тамбуры поездов. «Чаем» тоже способно стать множество предприятий, от самих благородных до самих низких — но всегда очень заманчивых! В «китайцев» может также попасть весьма много различных непонятных типажей, определяющих выбор и музыки, и еды, и всего остального вокруг в разных чужеродных, но любопытных при этом условиях. Как в Москве, так и в Голливуде.
Когда доходит до слов: «китайские песни лабают», то невольно задумываешься — тем более при собственном исполнении песни «Большая страна Китай»: а не китайская ли это песня на самом деле? Чем бы настоящая китайская песня особо отличалась? Если эта песня нравится мне, то не значит ли это, что я каким-то боком китаец? Или русский? Или кто? Стирается граница между субъектами и объектами — между всеми сразу. Герой условно отнекивается от китайцев, но как он к ним относится — это отчасти отражение или даже пересказ того, как он относится к своему народу, к самому себе. И слушатель, и исполнитель незаметно втягиваются все глубже в «Большую страну Китай». Предполагаемой привязанностью к чаю как наживе ослабляется значимость более тернистых личных зависимостей. Вдруг оказывается, что эта песня меняет аспекты принадлежности ко многим предубеждениям, освежает потрясением привычных, окаменелых взглядов на реальность. Собственно, причудливо освобождает от иллюзий. Делает дело большого и серьезного искусства и больших духовных мастеров. Так или иначе, помогает жить.

Представляется, что эта песня о Китае — такая сильная, такая универсальная потому, что она уже о всех нас, о той единой жизни в большой стране мира, в которой мы хотели бы прокладывать свои пути — каждый так, как ему видится и грезится. Как по душе.