(А. Маркович, «О направленности векторов разития науки и искусства», АБ №27, «Вектор перевода»)

КОРОЛЬ ГОЛЫЙ, И КОРОЛЕВА ТОЖЕ                                                                                                                                  ПОЛЕМИЧЕСКАЯ СЕССИЯ

(письмо редактору «Апраксина блюза»)

— Михаил Айдан

Увы, ушёл из жизни один из самых плодотворных, заметных и любимых читателями авторов АБ Александр Маркович. Вместе с сожалением о необходимости смириться с его отсутствием, я испытываю сочувствие к читателям, лишившимся возможности, отзываясь на его материалы, получать непосредственные ответы прямо от автора.

Последняя публикация А. Марковича на страницах журнала появилась в разделе «Полемическая сессия» в АБ №27. Мне кажется необходимым выразить свою реакцию на неё, как и разобраться в наследии, оставленном Марковичем — человеком науки, чувствительным к искусству и искренне желавшим его понять.

Начать приходится с признания, что я не разделяю тот взгляд на искусство и науку, который выражен в его письме «О направленности векторов развития науки и искусства». Дело в том, что я не вижу оснований считать такие художественные произведения, как «Танец» Анри Матисса, каким-либо развитием вообще. Да, дети и воспитанные люди приучены любить такое искусство. Искусствоведы связывают подобную стилистику с идеей прогресса. Однако ведь это искусство и формировалось уже в современный период, когда в установлении мыслительных приоритетов доминировала, причём совершенно явно, наука. Это искусство занято упрощением, примитивизацией, а в итоге самоканонизируется в качестве образца просвещённой примитивности, принявшей роль лакея науки. (В иные времена о такой простоте говорили, что она «хуже воровства».) Известен случай, когда Пикассо, восхищаясь выставкой детского творчества, сказал: «В их возрасте я умел рисовать, как Рафаэль, но мне потребовалась целая жизнь, чтобы научиться рисовать, как они». Спрашивается, что ему мешало продолжать развиваться, как Рафаэль, и писать вневременные шедевры, как тот? И зачем учиться рисовать, как дети, если есть дети, которые так рисуют, не учась? Конечно, это вопрос представления о современности и необходимости ей соответствовать, то есть соответствовать требованию примитивности.

В условных обнажённых фигурах Матисса я вижу именно это и не испытываю радости. В них есть нечто порочное и лживое — он ведь только притворяется ребёнком, не будучи им (это не касаясь вопроса о том, какие чувства испытывал к ним сам Матисс и сколь многие видят в них эталон красоты). Нетрудно заметить, что представления о красоте в нашей цивилизации действительно стремительно упрощаются. Искривлённые, искажённые голые фигуры являются ныне для вкуса большинства более доходчивыми, убедительными образцами красоты, чем, скажем, изысканно наряженные дамы и кавалеры, исполняющие менуэт. Кто-то может сказать, что от встречи с первыми, хоть во плоти, хоть в воображении, ощущается больше музыки. Но стоит подумать о том, что взгляд таких, как Матисс — перевалочный пункт на пути к обеднению эстетики, а затем и атрофированию наших чувств. Это ведь не то же самое, что танцовщицы на античной амфоре. Вероятно, в античной культуре тоже были свои минусы. Но искусство того времени непритворно, и изображение тела и телесного движения выглядит осмысленным, достойным, вписанным в сложную, многослойную, «звучащую» культуру. Матисс тоже предполагает подобную вписанность, и она у него есть, но уже в фазе новой дегенерации. Король голый, и королева тоже, и о том, как должны выглядеть их наряды, как должна звучать их музыка, трудно вспомнить, согласиться или принять относительно этого определённое решение. А в той степени, в которой принимается более возвышенное решение, «упрощённое» искусство узнаётся как простоватое, наряду с теми ценностями, которые его сопровождают.

Что касается науки, то интересно, что А. Маркович различает между прикладной и фундаментальной и их целями: первая стремится к упрощению жизни, пишет он, а последняя к усложнению картины мира. Однако ведь и фундаментальная наука хотела бы найти «единую теорию всего», при которой хотя бы часть кажущейся сложности оказалась бы иллюзорной, не так ли? Не принято ли считать стройность и простоту теорий качествами, повышающими их убедительность? Да, усложняются технологии, умножаются специализации в науке, и всё меньше места остаётся для живой сложности человека, для богатых, сложных, глубоких отношений, для сложного искусства. Человек теперь должен верить, что он живёт в режиме кризиса, от которого восхитительная, всеохватная наука его когда-нибудь постепенно избавит или хотя бы объяснит ему, почему избавления не происходит. А в состоянии кризиса, конечно же, для чего требовать сложного искусства? Лучше как-то перебиться временными радостями мира прогресса.

Сложно человеку опомниться, если он уже принял рецепты нашего времени, поверив в их полезность и незаменимость.

Несмотря на моё несогласие с Александром Марковичем, я считаю, что он заслуживает огромного уважения и самой доброй памяти за тот путь синкретической мысли, который он сумел проделать. Теперь другим остаётся идти дальше и ещё раз, пожалуй, обдумать свои выводы.