Прелести Парижа я готов расхваливать бесконечно. На сей раз, однако, у меня есть возможность показать город в совершенно неожиданном ракурсе. Перед нами Париж, глубоко парализованный длительной всеобшей забастовкой.

 

Известен прецедент мая 1968 — года, рокового во многих отношениях. Тогда интеллигенция и студенческая молодёжь практически целый месяц в жестоких столкновениях с полицией боролись против правительства за эмансипацию нравов.

Теперь, спустя двадцать семь лет, конфликт проходил довольно мирно, несмотря на значительный ущерб, нанесённый экономике. Забастовка возникла по инициативе профсоюзов, которые подняли рабочих и служащих государственного сектора.

Поводом стали социальные реформы премьер-министра Алэна Жюппе. Не вижу смысла обсуждать здесь политические стороны события — как обычно, они выглядят слишком запутанными — или всегда болезненные негативные последствия. Интереснее взглянуть на происшедшее с оборотной стороны, памятуя о том, что «нет худа без добра».

Попробуйте представить себе такой крупный город, как Париж, лишившимся в один миг каких-либо видов общественного транспорта: ни метро, ни автобусы, ни поезда не передвигаются по Франции; к тому же не функционирует и почта.

Шок, гнев были первой реакцией парижан и жителей пригородов, работающих в Париже (особенно в частном секторе), которые и в обычные дни тратят немало времени на дорогу — час, два. А как же! Нарушилась ежедневная рутина мирных людей, привыкших к размеренной жизни, которую принято резюмировать приблизительно так: «метро, було, додо» — то есть метро, работа, сон.

Однако стадия бессилия очень скоро уступила место так называемому «периоду адаптации», в течение которого каждый должен был разработать свою личную «систему У» (умудрённости) — изобрести способ добираться до работы в новых условиях. Среди способов передвижения самым простым и самым полезным является, конечно, ходьба. Воспользоваться этим может каждый, живущий в черте исторического Парижа, всю территорию которого нетрудно обойти примерно за два-три часа.

Тому, кто ленится ходить или не может обойтись без комфорта, а, возможно, и живёт подальше, в пригороде, следует прибегнуть к автостопу. Правда, поездка на машине из-за пробок займёт в этом случае не меньше времени. Что ж! Если уж опаздывать, так хоть в тепле!

Здесь надлежит особо подчеркнуть солидарность, проявленную по отношению к согражданам-пешеходам столичными автомобилистами, которые всегда любезно соглашаются подбросить попутчиков.

Наиболее впечатляющую картину создаёт, пожалуй, армия горожан, штурмом берущих улицы Парижа на роликовых коньках, мотоциклах и, чаще всего, на велосипедах (кстати, за первые дни забастовки продажа велосипедов выросла на двести процентов).

Им всё дозволено, их ничто не остановит: ни одностороннее движение, ни красный свет светофора, ни полицейские. Они, как слаломисты, просачиваются между машинами, могут подняться на тролуар или сойти с велосипеда, чтобы спокойно перейти улицу. А когда перекрёстки забиты машинами, эти счастливчики с плохо скрываемой насмешкой беспрепятственно двигаются вперёд.

На вопрос о том, как он переживает события, один велосипедист ответил: «Наконец-то я увидел свет — раньше всё время приходилось ездить в метро!»

Создавшаяся в итоге незаурядная обстановка абсолютно вышла за рамки повседневности, придав городу некоторую экзотичность, а жизни — своеобразную, близкую к абсурду ценность, парадоксально-привлекательную, несмотря на неудобства. Причина этого, возможно, в обострённом чувстве людей, попавших в один котёл.

Удивительное терпение проявляют те, кто незаслуженно страдает от забастовки, и, если спросить, как они относятся к забастовщикам, часто можно услышать следующее: «У них есть право на забастовку, они этим правом и пользуются». Директора фирм сами разносят почту, а некоторые из них, чтобы не тратить время в дорожных пробках, раскатывают, солидно одетые, на велосипедах или даже, были случаи, на самокатах с моторчиком.

Что же до туристов, всегда наводняющих Париж, их поток, конечно, заметно уменьшился, особенно после того, как к забастовщикам присоединились диспетчеры аэропортов. Все это пошло только во благо тем, кто успел оказаться в городе: во-первых, по Парижу передвигаться нужно только пешком, а во-вторых, и это очень важно, посетителей музеев сильно поубавилось. К тому же появилась возможность бесплатно покататься по Сене, благодаря правительству, пожалевшему граждан и мобилизовавшему туристическое пароходство для транспортного сервиса на Сене, так же как частные автобусы — в городе.

Раз в два-три дня зачинщики забастовки организуют крупные демонстрации с антиправительственными плакатами, трубами и бенгальскими огнями. Демонстрации проходят в общем веселье, с рок-н-ролльными танцами и уличными грилями.

Вдобавок всё это — накануне рождественских праздников, когда город уже оделся в праздничный наряд, температура воздуха около нуля (здесь это считается сильным холодом) и время от времени с неба падают редкие снежинки, упорно не желающие задерживаться на земле.

Но вот, наконец, наступает уже четвёртая неделя, и забастовка постепенно близится к концу: правительство пошло на серьёзные уступки, а между профсоюзами тем временем возникли разногласия. Движение транспорта постепенно восстанавливается, и Париж возращает себе нормальный облик — пора серьёзно готовиться к праздникам.

А теперь спрашивается, кому всё-таки нужен был этот «опыт»? Конечно же, не Франции. Ещё меньше предприятиям — приблизительно восемь миллиардов франков утеряны навсегда. Получается, что полезно это могло быть только людям, которых непривычные условия сблизили: на демонстрациях, в кафе, где проходили оживлённые дискуссии, в речных трамвайчиках под голос помощника капитана, проводившего специальные экскурсии.

Одним словом, события пошли на пользу людям, которым хочется изменить жизнь, освежить обстановку, которые рады разрушить скуку, окунуться в сильные впечатления и, в конце концов, помечтать об идеальной сказочной стране…

Николай Викторович Серов (http://psyfactor.org/autors/serov.htm) – автор необычный. Его специальность не принадлежит к разряду всем знакомых и требует неожиданного сочетания знаний – точных наук, философии, психологии.

Древняя традиция звучит здесь в согласии с последними достижениями современной мысли. Монографии Н.В.Серова «Хроматизм мифа», «Эндимион. Философия низа», «Философия цвета. Мода и гармония» известны многим читателям. Наиболее яркой стала его последняя работа «АНТИЧНЫЙ ХРОМАТИЗМ» (издательство «Лисс», СПб, 1995). Влияние цвета на сознание, хроматический анализ древних знаний, позволяющий создать единую модель мужского и женского интеллекта, путь к согласованию «несовместимых» теорий цвета Ньютона и Гете – таков круг тем, включенных в этот обширный труд. По определению автора, он представляет новую методологию для формирования сложных саморазвивающихся систем.

Статья Н.В.Серова, которую мы предлагаем читателям, дает возможность оценить своеобразие авторского анализа классических источников, живую связь с реальностью и богатство возможностей науки о цвете

ЦВЕТА СОКРАТА

Н.В.Серов

Формальная логика обычно проявляется в интеллекте с доминантой сознания. Посмотрим же, как удивительно точно описывает Сократ интеллект подобного типа («Федр», 253 d слл): «…мы каждую душу разделили на три вида: две части ее мы уподобили коням по виду, третью возничему… Из коней, говорим мы, один хорош, а другой нет… Один из них прекрасных статей, стройный на вид, шея у него высокая, храп с горбинкой, масть белая, он черноокий, любит почет, но при этом рассудителен и совестлив; он друг истинных мнений, его не надо погонять бичом, можно направить его лишь одним приказанием и словом. А другой горбатый, тучный, дурно сложен, шея у него мощная, да короткая, он курносый, черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг наглости и похвальбы, от косм вокруг ушей он глухой и еле повинуется бичу и стрекалам».

Поскольку далее возничий вместе с белым конём объединяются Сократом против коня черного, то несложно сопоставить первые два с сознанием и подсознанием, а последнего с бессознанием. Об этом говорят и ОТСУТСТВИЕ СТЫДА у последнего и НЕИСТОВОЕ СТРЕМЛЕНИЕ К СБЛИЖЕНИЮ С ВОЗЛЮБЛЕННЫМ и т.д.

Отсюда несложно представить и функции компонентов интеллекта по платонову Сократу:

возничий конь белый конь черный

сознание подсознание бессознание

Из этого выводится связь сознания с белым цветом; да и у Сократа возничий вполне логично объединяется с белым конем – разумной частью души. Сюда же можно отнести и сведения о совести, почете, рассудительности и т.п.

Но что же должна означать черноокость белого коня?

А у черного бесстыжего коня глаза светлые. Можно ли соотнести цвет этих глаз с рассуждениями об остроте зрения и о недоступности зрению разума (там же, 250 d)?

Говоря о припоминании душой божественных истин, Сократ говорит: «Красота сияла среди всего, что там было; когда же мы пришли сюда, мы стали воспринимать ее сияние всего отчетливее посредством самого отчетливого из чувств нашего тела – ведь зрение самое острое из них. Разум не поддается зрению, иначе он возбудил бы необычайную любовь, если бы какой-нибудь такой отчетливый образ оказался доступен зрению; точно так же и все остальное, что заслуживает любви. Только одной красоте выпало на долю быть наиболее зримой и привлекательной».

Но вспомним сократовы рассуждения о божественности белого цвета и о принятии теории истечений Эмпедокла (подобное – подобному). Не здесь ли лежит вопрос о цвете глаз?

Никто иной как черный конь воспринимает божественную красоту юноши без всякого смущения: «С ним мучение и его сотоварищу по упряжке, и возничему, он принуждает их приступить к любимцу с намеками на соблазнительность любовных утех… Если победят лучшие духовные задатки человека, его склонность к порядку в жизни и в философии, то влюбленный и его любимец блаженно проводят здешнюю жизнь в единомыслии, владея собой и не нарушая скромности, поработив то, из-за чего возникает испорченность души, и дав свободу тому, что ведет к добродетели».

Как известно, скромность (целомудренность) всегда одевалась в белые или серые одежды. Белый конь Сократа олицетворяет, следовательно, не совсем сознательный компонент разума, поскольку его черные глаза могут и смириться с неистовством черного коня и «заставят их выбрать и совершить то, что превозносится большинством как самый блаженный удел».

Речь здесь о величайших (сознательных) клятвах в верности при жизни и последующем совместно-окрыленном странствии душ в светлом поднебесном мире.

Тут-то (247 c) Сократ и раскрывает суть своего представления о разуме: «Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да и никогда не воспоет по достоинству. Она же вот какова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину, особенно когда говоришь об истине): эту область занимает бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души – уму; на нее-то и направлен истинный род знания».

Так как наиболее истинный род знания Сократом сопоставляется с добродетелью (то есть со знанием логической сущности бытия), то непосредственно явствует, что, согласно Сократу, осязаемая и неосязаемая сущности ничего общего между собой не имеют. Именно в женские уста (Диотимы, «Пир», 211 e) вкладывает Платон подобное представление о сущности прекрасного: «Так что же было бы, – спросила она, – если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его единообразии?».

МОЖЕТ ЛИ НАЗВАТЬ РЕАЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА БРЕННЫМ ВЗДОРОМ ЦВЕТА И КРАСКИ, ОКРУЖАЮЩИЕ И ТВОРЯЩИЕ ЕЕ ЖИЗНЬ?

Вряд ли… Это Сократ, с его абсолютизацией чистого сознания, умозрительного знания, говорит устами Диотимы.

Ибо женщине всегда было свойственно преувеличенно-сознательное отношение к жизни и добродетели (см. 7 гл. нашей книги «Античный хроматизм»).

Иначе говоря, ясно представить себе означенную умозрительную бесцветную, бесформенную, но подлинно существующую данность вообще невозможно. Выходит, что ум сводится Сократом с одной стороны к чистому сознанию, а с другой к возничему (тому же сознанию), управляющему совестливым под- и бесстыжим бессознанием.

Но эти последние – кони, они не обладают умом. Это означает практическое пренебрежение всей сократовой философией иррациональными сферами бытия. И Сократа, как никого иного, поддержала вся греческая мысль в этом ее неумолимом стремлении к логике, к рационалистическому детерминизму человеческого поведения.

В своей книге «Греки и иррациональное» Е.Доддс наглядно показал, что именно эта тенденция (выявляющаяся как в логике Сократа, так и у софистов) привела к эпохе греческого просвещения, и, вместе с тем, к ее упадку. Чему же учит Сократ в тот «золотой век Перикла»? В период демократических реформ, когда афиняне судили Анаксагора, Протагора, да и самого Сократа…

Если верить Платону, Сократ учил всему, то есть мог говорить на любую тему, как женщина или истинный софист. Но этим как раз платонов Сократ и вызывает наибольшее недоумение.

Появляясь практически во всех диалогах Платона, посвященных учениям ФИЗИКОВ, Сократ, тем не менее, постоянно повторяет, что он невежественен в таких вопросах. Интересно отметить, что современная сексология установила: женщинам тяжелее даются как раз естественно-научные дисциплины в сравнении с гуманитарными. Примечательно то, что Платон не вывел Сократа в «Законах» – именно в этом сочинении, где он был бы наиболее сведущ и обязательно сказал бы что-либо ироническое про общность мужей в том самом виде, который в новейшее время принято понимать как сократову иронию.

Итак, в отношении Платона к наставнику с самого начала содержится нечто интригующее, ибо на самом деле, судя по «Федону» (96 a слл) Сократ уже с малых лет занимался изучением «физических вопросов», как их тогда называли, и вполне логично изложил, к примеру, и горгиеву теорию восприятия, и учения Пифагора, Эмпедокла или Анаксагора.

Платон умышленно акцентирует внимание собеседников (практически во всех диалогах) на своеобразном кокетстве Сократа, т.е. на фразах типа «однажды мне кто-то рассказал, что он вычитал в книге Анаксагора», чтобы затем обескуражить пересмешника совершенно иной: «…С величайшим рвением принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать…»

Будем исходить из учения Сократа (вложенного в его уста Платоном) об осознании фактов и о переработке представлений в нечто доступное, нечто женственное, от чего уже возможен и платонов переход к понятиям. А как иначе можно расценить тот факт, что Сократ на «Пиру» (202-205) не только вкладывает свои наиболее сокровенные мысли именно в уста Диотимы, но и постоянно оговаривает ее мудрость?

Особенно, если следуя Диотиме признать, что Эрот является не объектом любви, а любящим началом, занимающим промежуточное положение между мудрецами и невеждами. Это же положение, согласно Диотиме, занимают и философы.

Но кто оспорит наше утверждение что в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ между мудрецами и невеждами находятся прежде всего женщины?

Кто не знаком со страстным и вечным желанием женщин учиться? Кто не сталкивался со своим ПЕРВЫМ учителем – матерью? Не следует ли признать из всего этого, что любящее начало (по Диотиме) и составляет этот предмет рассуждений Сократа, о котором Платон не желает говорить его устами?

Платон молчит не только о женщинах, не только о Демокрите, учение которого тем не менее использует в своих трудах. Платон молчит о Сократе-физике. С другой стороны, он постоянно вкладывает в уста Сократа слова о единственном лишь интересе к человеку (мужчине) и к нравственности, то есть к этике в собственном смысле слова.

Если кто-то из последователей Фрейда решил бы выразить своё мнение по этому поводу, то, скорее всего, пришёл бы к выводу, что у Платона сократов комплекс транссексуальности в процессе замещения перерос в комплекс вытеснения всех познавших Сократа современников. Возможно ли иное толкование специфически женского оборота в «Федре» (235 е): «грудь моя, чудесный друг, полна, я чувствую, что могу сказать не хуже Лисия…» да и всего дальнейшего кокетства Сократа?

Не зря на это обращает внимание и Федр (236 d): «Сообрази, что мы отсюда не уйдем, прежде чем ты не выскажешь того, что у тебя, как ты выразился, в груди».

Выходит, этот оборот был в самом деле нетипичен для греков-мужчин (в отличие от женщин), думавших все-таки головой, как констатировал еще Гераклит.

Не требует никаких комментариев и последующая фраза Федра, настолько недвусмысленно она подтверждает предыдущую: «Мы здесь одни, кругом безлюдье, я посильнее и помоложе – по всему по этому внемли моим словам и не доводи дела до насилия, говори лучше по доброй воле».

Теперь представим интересующее нас учение о цвете в изложении платонова Сократа.

К этому располагает высокий уровень его знаний в диалогах, где он выказывает знакомство в том числе с цветовыми теориями Эллады того времени.

К тому же он, как настоящая (душой) женщина, обнаруживает любовь ко всему цветному (Федон, 110 c): «…та земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образчиками этих цветов, но Земля вся играет такими красками, и даже более яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая – белее снега и алебастра…»

Показательно, что современная психоаналитика цвета соотносит подобный (пурпурный, желтый, белый) выбор предпочитаемых цветов с экстраверсивной женственностью при доминирующем в интеллекте сознании.

Сократ же продолжает речь, в которой опять бросается в глаза чисто женская симпатия к пестроте: «и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже самые ее впадины, хоть и наполненные водой и воздухом, окрашены по-своему и ярко блещут пестротою красок, так что лик ее представляется единым, целостным и вместе нескончаемо разнообразным».

Вряд ли найдется еще один философ античности, так любовно идеализирующий пестроту Мира. Но чисто по-женски же Сократ забывает, что только что там же (100 d) он говорил нечто противоположное: «…если мне говорят, что такая-то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо очертаниями, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я отметаю все эти объяснения, они только сбивают меня с толку».

Вот так.

Просто и без затей. Может быть, даже слишком бесхитростно, как он сам говорит.

.

.

* * *

Эта флейта за левым плечом

говорит о дороге обратно,

где лишайника бурые пятна

безобразно срослись с кирпичом.

Получается, времени нет,

а безвременье стало привычкой.

Так и жить – в каждой бочке затычкой –

Лишь бы выжить, надменный эстет.

Лишь бы всуе не приревновать

однова неподсудные ноты –

одуреть от недоброй работы

и валиться ничком на кровать,

и ворочаться, и заклинать

суеверным своим дырбулщилом

имена, занесённые илом

так, что лучше не припоминать.

Отгоняю твою наготу,

если ночь по ошибке случится

чуть трезвее, и сон просочится

в предрассветную тусклую ртуть.

По причине живого тепла

этот сон ни на что не похоже:

то ли были светлей и моложе,

то ли музыка нас берегла,

то ли память пошла на излёт

и вода с каждым днём прибывает…

То ли блудных детей созывает

Вечный Город, ушедший под лёд.

 

* * *

Москва отрицает домашнюю спесь

и ставит будильник на семь,

но всё, что любил, получается здесь,

и это уже насовсем.

Прислушайся, Господи, как горячо

скребёт по асфальту волчок…

Но красная скрипка легла на плечо,

и пальцы не держат смычок.

Так праздная музыка издалека

навроде каких позывных,

швыряла беспечного холостяка

в объятия тёмных пивных

Так было однажды с любым из твоих

безумцев, сводящих к нулю

не только означенный набело стих,

но самое слово «люблю».

Наверное, лишний не вправе судить,

как эта ошибка сладка

и стоит ли в сущности переводить

с неведомого языка.

Наверное, в этом не больше греха,

чем кануть беззвучно на дно

и в старые до неприличья меха

вливать молодое вино,

вдыхать этот гибельный воздух, намёк

на то, что пробудит труба…

Но я разучился, и мне невдомёк,

что это и вправду – судьба.

В заневских пространствах, где голод и мор

над морем булыжных голов

способны очистить рифмованный вздор

от необязательных слов,

наивно пенять на отравленный хлеб,

нелепо рассчитывать на

поправку, что сам ты не боле нелеп,

чем вид из чужого окна.

Прости, я уже не могу без Тебя

в безбожном своём закутке…

Но бабочка смерти коснётся лба,

и нужно идти налегке.

.

.